Наследие Арконы - Страница 90

Сам факт подражания языческим одам заслуживает внимания. Ныне такой век, когда во славу старого творится новое. Не надо бояться ошибок. В прежнем виде Веды не воссоздать…, а вот стилизацию принять, как действительность, можно.

В доказательство привожу собственные сочинения. По сути это новая, придуманная мной легенда, так похожая на подлинную. Возможно, я когда-то создам целый цикл сказок и песен. Это первые из них…

Ты поверь, что даже в те незапамятные времена подлинных магов можно было бы сосчитать по пальцам, на этом поприще нельзя иначе добиться ощутимых результатов, как только самому. Пути открыты — но каждый должен пройти по ним в одиночку. В магии нельзя использовать то, что применяют все. Индивидуальность и непохожесть — вот девиз волшебника…

Дух — Воля — Вера, Один — Вили — Ве. Это все, что необходимо для вхождения в подлинную Магию. В детстве ты верил в сказки, но чем взрослее становится человек — тем меньше в нем возможностей к Переходу. Заскорузлая логика обывателя — вот что противно всякому волшебству. Сказка приоткрывает дверь в магию. И первые из магов — сказочники.»

Действительно, следом за этим письмом шел довольно длинный текст. Всеслав полистал его туда — сюда, раздумывая, готов ли он сейчас переварить Игорево творчество. Обилие знакомых слов и имен оказалось тем самым мостиком, по которому он осторожно начал перебираться через пропасть веков, все более погружаясь в чтение… Первая легенда называлась «Харбард должен быть доволен», Игорь написал ее от первого лица, и даже имя главного героя было чем-то похоже на его собственное.

Только прочитав ее Всеслав понял, почему это так вышло…

* * *

— Ты выдержал испытание, Инегельд! — молвил жрец, стиснув мою ладонь, и я впервые осознал, какие у него длинные паучьи пальцы. — Мы не погрешили против древнего закона, и Харбард может быть доволен. Пришла пора расстаться, — еле слышно продолжил он.

— Да, отец и впрямь порадуется, — решил я, — хотя, конечно, ему ведомо всё на Свете, или почти что всё.

Едва полумрак девятой пещеры уступил права лучезарным детям Сол, нет, даже раньше… В тот самый миг, когда отец усадил меня на восьминогого скакуна впереди себя, уже тогда он ведал — я пройду все девять пещер. И, может быть, только теперь — пройду все девять миров.

— Прощай, учитель! — подумал я, пожимая, как равный, сухую старческую руку чуть ниже локтя.

— Боги подсказывают, что мы вряд ли встретимся с тобой у Хель, Инегельд, но и в Вальгалле нам не увидеться. Прощай! — ответил жрец, отступая во мрак последней пещеры.

Хель! Ха! Было бы о чем горевать. А главное — не сыну Харбарда, пусть даже приёмному, пугаться её указующего перста. Воистину, мир её безрадостен, царство безголосых, как и я, теней. То сама навь — откуда нет возврата.

Альфэдр дважды сомкнул веко, прежде чем я спустился в цветущую Медальдаль. Третьего дня выдался добрый дождь, один из первых сильных, все оживляющих, и мне пришлось изрядно потрудиться, прежде чем была найдена единственно верная тропа. Только прошедший девять пещер сумел бы отыскать дорогу назад, а непосвященному пути туда нет. С тех пор, как бонды уверовали в этого распятого иноземца, они перестали чтить прежних властителей так, как это было раньше.

Мой путь на сей раз лежал к морю, туда, где обдуваемый солёными ветрами в глубине извилистого фьорда притулился хуторок Несьяр. Здесь много лет назад сам Харбард приметил немого мальчишку и, выкупив его у Торвальда, пьянчуги-кузнеца, сделал своим учеником.

Зачем же он снова вел меня туда?

… К жилищу Торвальда я подошел затемно. Дом, и без того мрачный, стоял на отшибе, и сквозь бычачий пузырь окна ко мне не просочилось ни лучика. Я огляделся.

Луна бросала на фьорд мерклый тусклый свет. А весь Несьяр молчал, не тявкнула ни одна собака. Еще раз оглянувшись на хутор, я был неприятно удивлен странным запустением некогда многолюдного селения. Рука покрепче сжала дорожный посох. Чутье подсказывало, что только в этом доме ещё не спят, и, может, только в нём ещё теплилась жизнь.

Да! Сквозь густую, неотступную ночь наружу проникала ласковая песенка, похожая на колыбельную. Слова были ещё неразличимы, но манили, как моряка влечёт едва заметная чёрная полоска земли среди пустого, бескрайнего океана.

Я легонько постучал в покосившуюся дверь и отступил. Мелодия оборвалась на припеве.

— Кто там? — послышался испуганный девичий голос.

— Не пустишь ли дорожного человека на ночлег, красавица? — подумал я, но на всякий случай постучал ещё раз.

Вот-вот сейчас раздастся голос старого кузнеца: «Кого там чёрт принес в эдакую темень?!»

Но за дверью молчали…

— Не здесь ли живёт мастер Торвальд, молодая хозяйка!? — и я живо представил себе кузнеца, каким он был некогда, каким я его запомнил с того самого дня, когда Харбард увел меня за собой, наградив прежнего хозяина драгоценным перстнем.

— Я не слышу, добрый человек, твоих слов, — отвечал мне тот же девичий голос, от которого кровь резво припустилась по жилам, а воображение дорисовало всякие подробности… — но Господь щедро одарил своих грешных детей. Я, кажется, понимаю, что ты спрашиваешь. Дядя умер прошлым летом, теперь здесь живём мы с матушкой… Погоди, я открою…

Верно, у кузнеца была младшая сестра — Берта. Она, в общем-то не злобливая женщина, прозвала меня маленьким язычником лишь за то, что я и мысленно не молил Господа-Иисуса ни о чём — не бил распятому поклоны, не бегал в церковь, и не возносил ладоней к кресту. Да и Торвальд слыл не таким скверным человеком, каким мог показаться иногда в подпитии. Это он когда-то очень, очень давно нашёл меня, замёрзшего, мокрого, как мышь, и голодного, как волчонок, на берегу. Это Торвальд пристроил меня по хозяйству и попытался обучить ремеслу…